Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]
Король угрюмо ответил:
— Не приставай ко мне со своими загадками! Моя мать умерла, мои сестры во дворце.
Молодой человек собирался опять захохотать; оскорбленный король чуть было не кинулся на него с кулаками, но Кэнти, или Гоббс, как он теперь называл себя, удержал своего спутника:
— Тише, Гуго, не дразни его: он не в своем уме, а ты еще больше его раздражаешь. Садись, Джэк, и успокойся; сейчас я дам тебе поесть.
Гоббс и Гуго стали о чем-то тихо разговаривать между собой, а король, чтобы избавиться от этого неприятного общества, отошел в самый дальний угол риги. Здесь царила полутьма, и пол на целый фут был покрыт соломой. У короля не было одеяла, чтобы укрыться, и он зарылся в солому и скоро погрузился в свои мысли. У него было много горестей, но все мелкие беды были слишком ничтожны перед великим горем утраты отца. Имя Генриха VIII заставляло трепетать весь мир; при этом имени каждому рисовался тиран, дыхание которого все разрушает, рука которого умеет лишь карать и казнить; но для мальчика с этим именем были связаны только сладостные воспоминания, и образ, который он вызывал в своей памяти, дышал любовью и лаской. Он припоминал длинный ряд задушевных разговоров с отцом, с нежностью думал о них, и неудержимые слезы, струившиеся по его щекам, показывали всю глубину его горя. День клонился к вечеру, и мальчик, истомленный своими невзгодами, понемногу заснул спокойным, целительным сном.
Много времени спустя — он не мог сказать, сколько именно, — еще не совсем проснувшись, лежа с закрытыми глазами и спрашивая себя, где он и что с ним случилось, он услыхал над собою унылый, частый стук дождя по крыше. Ему стало хорошо и уютно, но через минуту отрадное чувство было грубо нарушено громким говором и хриплым, грубым смехом. Это неприятно поразило его, он высвободил из соломы голову, чтобы посмотреть, что случилось. Непривлекательную и страшную картину увидел он. На другом конце риги, на полу ярко пылал костер, вокруг костра в зловещем красном свете лежали врастяжку или барахтались на земле какие-то бродяги и оборванцы. Даже во сне никогда не видал он подобных мужчин и женщин. Здесь были взрослые люди, высокие, загорелые, с длинными волосами, одетые в фантастические рубища; были подростки с жестокими лицами, в таких же одеждах; были слепцы-нищие с повязками или пластырями на глазах; были калеки с костылями и деревяжками; больные с гноящимися ранами, выглядывавшими из-под повязок, которые в сущности ничего не скрывали; был подозрительного вида разносчик со своим товаром, был точильщик ножей, лудильщик, цырюльник, каждый со своим снарядом или инструментом. Среди женщин были совсем молодые, почти девочки, были и старые, сморщенные ведьмы. Все они кричали, шумели, бесстыдно ругались; все они были грязны и неряшливы. Было здесь трое младенцев с какими-то болячками на лицах, была пара голодных собак с веревками на шее; они служили у слепцов поводырями.
Ночь уже наступила, пир только что кончился, начиналась оргия. Жбан с водкой переходил из рук в руки. Раздался дружный крик:
— Песню! Песню! Пой, Летучая Мышь! Пой, Дик! Пой, Дот одноногий!
Один из слепцов поднялся на ноги и приготовился петь, сорвав и швырнув на пол пластыри, закрывавшие его вполне здоровые глаза. Вслед за пластырями на пол полетела доска, которую он носил на груди. На этой доске было в трогательных выражениях описано, при каких обстоятельствах он потерял свое зрение. Дот одноногий освободился от деревянной ноги, и, когда он стал рядом с товарищем, ноги его оказались совершенно здоровыми. Затем оба загорланили воровскую веселую песню. Каждая строфа заканчивалась припевом, который вся орава подхватывала нестройным хором.
Непривлекательную картину увидел он.
К последней строфе полупьяное сборище пришло в такой неистовый восторг, что в пении приняли участие все и повторили песню с самого начала, наполняя ригу такими оглушительными гнусавыми звуками, что даже балки ее задрожали.
Затем пошла беседа — но уже не на воровском языке, на котором пели песню: воровской язык употребляется только тогда, когда есть опасение, что подслушивают враждебные уши. Из разговора выяснилось, что Джон «Гоббс» не был здесь новичком, но и раньше водился с этой шайкой. Потребовали, чтобы он рассказал, что с ним было в последнее время, и, когда он сказал, что «случайно» убил человека, все остались довольны; когда же он прибавил, что убитый — священник, все стали дружно аплодировать и заставили его выпить с каждым по очереди. Старые знакомые радостно приветствовали его, новые гордились возможностью пожать ему руку. Его спросили, где он пропадал столько месяцев. Он ответил:
— В Лондоне лучше, чем в провинции, и безопаснее, особенно в последние годы, когда законы стали такие строгие и их так усердно исполняют. Если б не это убийство, я остался бы в Лондоне. Я хотел навсегда остаться в Лондоне и не собирался снова шляться по деревням, но из-за убийства все пошло по-иному.
Он спросил, сколько теперь человек в шайке. Атаман ответил:
— Двадцать пять овчин, верстаков, напилков, кулаков, корзинщиков, да еще старухи и девки.[25] Большинство здесь. Остальные пошли на восток, по зимней дороге; на заре и мы пойдем за ними.
— В этой честной компании я не вижу Вэна. Где он?
— Бедный малый, он теперь в преисподней и питается там серой, которая слишком горяча для его изнеженного вкуса. Он был убит в драке этим летом.
— Грустно мне это слышать. Вэн был дельный малый и храбрый.
— Это правда! Черная Бэсс, его подруга, все еще с нами, но только сейчас ее нет, — ушла на восток бродяжить. Красивая девушка, хороших правил и благородного поведения: никто не видал ее пьяной больше четырех раз в неделю.
— Она всегда себя держала строго, — я помню, — хорошая девчонка, достойная всяких похвал. Мать ее была куда распущеннее и не умела себя соблюдать. Пренесносная старуха и злющая, но зато умница на редкость.
— Из-за ума она и пропала. Она была такой отличной гадалкой и так ловко предсказывала будущее, что прослыла ведьмой. Ее изжарили, как велит закон, на медленном огне. Я был даже растроган, когда увидал, с каким мужеством она встретила свою горькую участь; она ругала и кляла до последней минуты толпу, глазевшую на нее, а огненные языки уже лизали ей лицо, и ее седые космы уже трещали вокруг старческой ее головы. Ругала их — я сказал? Да, ругала их! А уж ругалась она — можно тысячу лет прожить и не услыхать такой артистической ругани. Увы! ее искусство умерло вместе с ней. Остались слабые и жалкие подражатели, но настоящей ругани не услышишь.
Атаман вздохнул; слушатели тоже сочувственно вздохнули; на минуту компания приуныла, так как даже такие закоренелые отверженцы не чужды чувствительности, и изредка, при особенно благоприятных условиях, доступны мимолетному чувству горя и радости, в таких случаях, как, например, теперь, когда талант и искусство погибают, ни к кому не перейдя по наследству. Как бы там ни было, здоровый глоток из жбана, снова обошедшего всю компанию, скоро ободрил огорченных.
— А больше никто не попался из наших приятелей? — спросил Гоббс.
— Да, кое-кто попался. В особенности попадаются новички, мелкие фермеры. Останется такой фермер без крова и без куска хлеба, когда казна отберет у него ферму и обратит ее в овечье пастбище, и начнет просить милостыню, его привяжут к телеге, снимут с него рубаху и бьют плетьми до крови или закуют в колоду и высекут; он опять идет просить милостыню, — его опять угостят плетьми и отрежут ему уши; за третью попытку к нищенству — что же ему, бедному дьяволу, остается делать? — его клеймят раскаленным железом и продают в рабство; он убегает, его ловят и вешают. Сказка короткая, и рассказывать ее недолго. Поплатились и еще кое-кто из наших, да не так дорого. Встаньте-ка, Йокель, Бэрнс и Годж, покажите ваши украшения!
Привяжут к телеге и бьют плетьми.
Три человека встали и, стащив с себя лохмотья, обнажили спины, исполосованные старыми, зажившими рубцами, оставшимися от плетей; один откинул волосы и показал место, где было когда-то левое ухо; другой показал клеймо на плече — букву V — и изувеченное ухо; третий сказал:
— Имя мое Йокель. Когда-то был я зажиточным фермером, имел любящую жену и детей; теперь и зовут меня иначе, и мое звание не то; жена и ребята померли; может, они в раю, а может, и в аду, но только, благодаря бога, не в Англии! Моя добрая, честная старуха-мать ходила за больными, чтобы заработать на хлеб; один больной умер, доктора не знали с чего, — и мою мать сожгли на костре как ведьму, а мои ребятишки смотрели и плакали. Английский закон! Поднимите чаши, все разом! Выпьем за милосердный английский закон, освободивший ее из английского ада! Спасибо, братцы, спасибо вам всем! Стали мы с женой ходить из дома в дом, прося милостыню, таская за собою голодных ребят; но в Англии считается преступлением быть голодным, и нас ловили и били в трех городах. Выпьем еще раз за милосердный английский закон! Плети скоро выпили кровь моей Мэри и приблизили день ее освобождения. Она лежит в земле, не зная обиды и горя. А ребятишки — понятное дело: пока меня, по закону, гоняли плетьми из города в город, они померли с голоду. Выпьем, братцы, — один только глоток, — один глоток за бедных малышей, которые никогда никому не сделали зла! Я опять стал жить подаянием, — протягивал руку за черствой коркой, а получил колоду и потерял одно ухо, — смотрите, видите этот обрубок? Я опять принялся просить милостыню — и вот обрубок другого уха, чтобы я не забывал об английском законе, но все же я продолжал просить, и, наконец, меня продали в рабство — вот на моей щеке под этой грязью клеймо; если смыть эту грязь, вы увидите красное Р, выжженное раскаленным железом! Раб! Понятно ли вам это слово? Английский раб! — вот он стоит перед вами. Я убежал от своего господина и, если меня поймают, — будь проклята страна, создавшая такие законы! — я буду повешен.
